HHhH - Страница 96

Карел Чурда переходит улицу, представляется часовому, который охраняет тяжелую деревянную дверь, говорит, что хочет дать показания, поднимается по ступенькам, застеленным красной ковровой дорожкой, минует просторный холл и погружается в каменное чрево мрачного Печекова дворца.

246

Я не знаю, когда и зачем Алоис Моравец и его сын Ата вернулись в Прагу. Как уехали, так и вернулись, пробыв в деревне несколько дней. Наверное, парнишке не терпелось помочь парашютистам, а может быть, он не хотел надолго оставлять маму. Или отцу пора было на работу. Считается, что пан Моравец ничего не знал, но я не могу в это поверить. Когда его жена принимала у себя парашютистов, он прекрасно понимал, что это не скауты. А кроме того, он ведь несколько раз обращался к своим друзьям – то за велосипедом, то за одеждой, то за доктором, то в поисках тайного убежища… Ну и выходит, что в борьбе принимала участие вся семья – включая и старшего сына, бежавшего в Лондон, летчика Британских королевских ВВС, о котором Моравцовы давно ничего не знают и который погибнет 7 июня 1944 года, когда на следующий день после высадки союзников в Нормандии разобьется его истребитель. Почти два года спустя. Если глянуть из нынешнего времени, до этого – целая вечность.

247

Чурда перешел Рубикон, но прием там, за Рубиконом, ему оказали отнюдь не торжественный. Гестаповцы мгновенно поняли, насколько важны его показания, и допрашивали Чурду всю ночь, в меру поколачивая, а сейчас он смирно сидит на деревянной скамье в одном из сумрачных коридоров и ждет решения своей судьбы. Ненадолго оставшись с ним наедине, чех-переводчик спрашивает:

– Зачем вы это сделали?

– Я не мог смотреть на убийства невинных людей…

Ну и разумеется, из-за двадцати миллионов крон. Которые он вот-вот получит.

248

То, чего боялась в эти ужасные годы любая семья, случается однажды утром с Моравцовыми. Звонят в дверь – пришли гестаповцы. Немцы ставят мать, отца и сына лицом к стене и – остервенев – принимаются грабить и разорять квартиру. «Где парашютисты?!» – орет немецкий комиссар, а переводчик, который его сопровождает, повторяет вопрос по-чешски. Отец тихо отвечает, что ему неизвестны никакие парашютисты. Комиссар уходит осматривать другие комнаты. Госпожа Моравцова просится в туалет. Оставшийся с ней гестаповец бьет ее по лицу. Но вскоре его зовет к себе начальник и он исчезает за дверью. Пани Моравцова обращается с той же просьбой к переводчику, и ей разрешают выйти. Ей понятно: времени на все про все несколько секунд. Она спешит в ванную и запирается там. Она вынимает из кармана капсулу цианистого калия, ни секунды не колеблясь, разгрызает ее и умирает на месте.

Вернувшись в гостиную, комиссар спрашивает, где женщина. Переводчик объясняет: пошла в туалет. Немец сразу же понимает зачем, в ярости бросается к ванной, вышибает плечом дверь – и видит, что тетушка Моравцова пока еще стоит – с улыбкой на губах. Но вот женщина уже оседает, падает. «Воды!» – кричит комиссар. Его люди приносят воды, пытаются вернуть хозяйку квартиры к жизни. Тщетно – она мертва.

Но муж ее еще жив. И сын тоже. Ата видит, как гестаповцы выносят бездыханное тело матери. Комиссар, улыбаясь, подходит к мальчику. Отца и сына забирают и уводят – прямо в пижамах, как были.

249

Ату, конечно, пытали, ужасно мучили. Ему, кажется, принесли в банке заспиртованную голову матери. И он, разумеется, сразу же вспомнил слова Вальчика: «Видишь эту шкатулку, Ата…» Только ведь у шкатулки нет матери.

250

И вот наконец я – Габчик. Как же это говорят-то?.. Я вселяюсь в своего персонажа! Мы с Либеной идем по освобожденной Праге, люди вокруг смеются, разговаривают по-чешски и угощают меня сигаретами. Мы женаты, Либена ждет ребенка, я получил звание капитана, президент Бенеш заботится о вновь объединившейся Чехословакии, Ян приезжает повидаться с нами – он за рулем новенькой «шкоды», на нем фуражка набекрень, рядом с ним Анна, мы идем выпить пива в kavárně на берегу реки, мы курим английские сигареты и хохочем, вспоминая времена нашей борьбы. А помнишь крипту? До чего ж там было холодно! Мы сидим на берегу реки. Сегодня воскресенье. Я обнимаю жену. К нам присоединяется Йозеф, а потом и Опалка с невестой, о которой он столько нам рассказывал, и Моравцовы тоже тут, и полковник, который предлагает мне сигару, и Бенеш, который приносит нам шпикачки… Он дарит цветы нашим спутницам и хочет произнести речь в нашу честь, мы с Яном протестуем: нет-нет, пожалуйста, никаких речей, Либена смеется, она так мило меня поддразнивает, называет своим героем, а Бенеш все-таки начинает произносить речь, только уже в Вышеградской церкви, там прохладно, я одет как жених, я слышу, как в храм входят какие-то люди, они у меня за спиной, я слышу этих людей и Незвала слышу – как он читает балладу, историю о раввине и Големе, и стихи о Фаусте, стоя на Карловой площади, и у него в руках золотые ключи, и вокруг вывески с Нерудовой улицы, и цифры на стене складываются в дату моего рождения, а потом их сметает ветер…

Не знаю, который может быть час.

Я не Габчик и никогда им не стану. Я in extremis нахожу в себе силы воспротивиться соблазну произнести внутренний монолог и, наверное, благодаря этому спасаюсь – не выгляжу в решающее мгновение смешным. Тяжестью ситуации не оправдаешься, я отлично знаю, который час, и я окончательно пробудился.

Четыре утра. Я не сплю в одном из предназначенных для мертвых монахов каменных ящиков в церкви Святых Кирилла и Мефодия.